Неточные совпадения
Около оголившихся корней того
дуба, под которым я сидел, по серой, сухой земле, между сухими дубовыми
листьями, желудьми, пересохшими, обомшалыми хворостинками, желто-зеленым мхом и изредка пробивавшимися тонкими зелеными травками кишмя кишели муравьи.
Кроме кедра, лиственницы, пихты, ели, вяза,
дуба, ясеня, ореха и пробкового дерева, здесь произрастают: желтая береза с желтовато-зеленой листвой и с желтой пушистой корой, не дающей бересты; особый вид клена — развесистое дерево с гладкой темно-серой корой, с желтоватыми молодыми ветвями и с глубоко рассеченными
листьями; затем ильм — высокое стройное дерево, имеющее широкую развесистую крону и острые шершавые
листья; граб, отличающийся от других деревьев темной корой и цветами, висящими, как кисти; черемуха Максимовича с пригнутыми к земле ветвями, образующими непроходимую чащу, и наконец бересклет — небольшое тонкоствольное деревцо с корой, покрытой беловатыми чечевицами, располагающимися продольными рядками, и с
листьями удлиненно-обратноовальными.
Лениво и бездумно, будто гуляющие без цели, стоят подоблачные
дубы, и ослепительные удары солнечных лучей зажигают целые живописные массы
листьев, накидывая на другие темную, как ночь, тень, по которой только при сильном ветре прыщет золото.
Теплый, весенний или почти летний вечер в исходе мая именно в чернолесье имеет невыразимую прелесть: деревья и кусты только что распустились, особенно липа и
дуб, которые распускаются поздно; по захождении солнца весь воздух наполняется тонким благовонием молодых
листьев, заглушаемым иногда густым потоком запаха цветущей черемухи.
Коренаст, крепок, высок и могуч, в несколько обхватов толщины у корня, бывает многостолетний
дуб, редко попадающийся в таком величавом виде; мелкий же дубняк не имеет в себе ничего особенно привлекательного: зелень его темна или тускла, вырезные
листья, плотные и добротные, выражают только признаки будущего могущества и долголетия.
Все остальные породы дерев, теряющие свои
листья осенью и возобновляющие их весною, как-то:
дуб, вяз, осокорь, липа, береза, осина, ольха и другие, называются черным лесом, или чернолесьем. К нему принадлежат ягодные деревья: черемуха и рябина, которые достигают иногда значительной вышины и толщины. К чернолесью же надобно причислить все породы кустов, которые также теряют зимой свои
листья: калину, орешник, жимолость, волчье лыко, шиповник, чернотал, обыкновенный тальник и проч.
Натаскали огромную кучу хвороста и прошлогодних сухих
листьев и зажгли костер. Широкий столб веселого огня поднялся к небу. Точно испуганные, сразу исчезли последние остатки дня, уступив место мраку, который, выйдя из рощи, надвинулся на костер. Багровые пятна пугливо затрепетали по вершинам
дубов, и казалось, что деревья зашевелились, закачались, то выглядывая в красное пространство света, то прячась назад в темноту.
Когда весною,
В сиянье первой красоты,
Откроет с силой молодою
Могучий
дуб свои
листы, —
Тогда ничто его свободы
И свежих сил не сокрушит —
Под грозным вихрем непогоды
Неколебимо он стоит.
На широкой поляне, окруженной древними
дубами и непроходимым ломом, стояло несколько земляных куреней; а между ними на опрокинутых пнях, на вывороченных корнях, на кучах сена и сухих
листьев лежало и сидело множество людей разных возрастов, в разных одеждах.
Все вокруг монастыря дышало такою тишиною, что вооруженный объезд казался излишним. Даже птицы на
дубах щебетали как будто вполголоса, ветер не шелестел в
листьях, и только кузнечики, притаясь в траве, трещали без умолку. Трудно было подумать, чтобы недобрые люди могли возмутить это спокойствие.
Он то покидал дорожку и перепрыгивал с камня на камень, изредка скользя по гладкому мху; то садился на обломок скалы под
дубом или буком и думал приятные думы под немолчное шептание ручейков, заросших папоротником, под успокоительный шелест
листьев, под звонкую песенку одинокого черного дрозда; легкая, тоже приятная дремота подкрадывалась к нему, словно обнимала его сзади, и он засыпал…
Буря воет в саду, буря ломится в дом,
Я боюсь, чтоб она не сломила
Старый
дуб, что посажен отцом,
И ту иву, что мать посадила,
Эту иву, которую ты
С нашей участью странно связала,
На которой поблекли
листыВ ночь, как бедная мать умирала…
— Заметили ли вы, — заговорил он, круто повернувшись на каблуках, — что на
дубе — а
дуб крепкое дерево — старые
листья только тогда отпадают, когда молодые начнут пробиваться?
На самом краю сего оврага снова начинается едва приметная дорожка, будто выходящая из земли; она ведет между кустов вдоль по берегу рытвины и наконец, сделав еще несколько извилин, исчезает в глубокой яме, как уж в своей норе; но тут открывается маленькая поляна, уставленная несколькими высокими
дубами; посередине в возвышаются три кургана, образующие правильный треугольник; покрытые дерном и сухими
листьями они похожи с первого взгляда на могилы каких-нибудь древних татарских князей или наездников, но, взойдя в середину между них, мнение наблюдателя переменяется при виде отверстий, ведущих под каждый курган, который служит как бы сводом для темной подземной галлереи; отверстия так малы, что едва на коленах может вползти человек, ко когда сделаешь так несколько шагов, то пещера начинает расширяться всё более и более, и наконец три человека могут идти рядом без труда, не задевая почти локтем до стены; все три хода ведут, по-видимому, в разные стороны, сначала довольно круто спускаясь вниз, потом по горизонтальной линии, но галлерея, обращенная к оврагу, имеет особенное устройство: несколько сажен она идет отлогим скатом, потом вдруг поворачивает направо, и горе любопытному, который неосторожно пустится по этому новому направлению; она оканчивается обрывом или, лучше сказать, поворачивает вертикально вниз: должно надеяться на твердость ног своих, чтоб спрыгнуть туда; как ни говори, две сажени не шутка; но тут оканчиваются все искусственные препятствия; она идет назад, параллельно верхней своей части, и в одной с нею вертикальной плоскости, потом склоняется налево и впадает в широкую круглую залу, куда также примыкают две другие; эта зала устлана камнями, имеет в стенах своих четыре впадины в виде нишей (niches); посередине один четвероугольный столб поддерживает глиняный свод ее, довольно искусно образованный; возле столба заметна яма, быть может, служившая некогда вместо печи несчастным изгнанникам, которых судьба заставляла скрываться в сих подземных переходах; среди глубокого безмолвия этой залы слышно иногда журчание воды: то светлый, холодный, но маленький ключ, который, выходя из отверстия, сделанного, вероятно, с намерением, в стене, пробирается вдоль по ней и наконец, скрываясь в другом отверстии, обложенном камнями, исчезает; немолчный ропот беспокойных струй оживляет это мрачное жилище ночи...
В этих нескольких печатных
листах, писанных трудным языком и назначенных, кажется, исключительно для школы, лежал плод всего прошедшего мышления, семя огромного, могучего
дуба.
Островник заговаривает зеленую дубраву: «Хожу я, раб (такой-то), вокруг острова (такого-то) по крутым оврагам, буеракам, смотрю я чрез все леса:
дуб, березу, осину, липу, клен, ель, жимолость, орешину; по всем сучьям и ветвям, по всем
листьям и цветам, а было в моей дуброве по живу, по добру и по здорову, а в мою бы зелену дуброву не заходил ни зверь, ни гад, ни лих человек, ни ведьма, ни леший, ни домовой, ни водяной, ни вихрь.
Ее погребли близ пруда, под мрачным
дубом, и поставили деревянный крест на ее могиле. Тут часто сижу в задумчивости, опершись на вместилище Лизина праха; в глазах моих струится пруд; надо мною шумят
листья.
Был чудный майский вечер,
лист только что раз лопушился на березах, осинах, вязах, черемухах и
дубах. Черемуховые кусты за вязом были в полном цвету и еще не осыпались. Соловьи, один совсем близко и другие два или три внизу в кустах у реки, щелкали и заливались. С реки слышалось далеко пенье возвращавшихся, верно с работы, рабочих; солнце зашло за лес и брызгало разбившимися лучами сквозь зелень. Вся сторона эта была светлозеленая, другая, с вязом, была темная. Жуки летали и хлопались и падали.
Была ранняя весна, когда я приехал на дачу, и на дорожках еще лежал прошлогодний темный
лист. Со мною никого не было; я один бродил среди пустых дач, отражавших стеклами апрельское солнце, всходил на обширные светлые террасы и догадывался, кто будет здесь жить под зелеными шатрами берез и
дубов. И когда закрывал глаза, мне чудились быстрые веселые шаги, молодая песня и звонкий женский смех.
Старый
дуб шелестел
листьями и рассказывал молодому ясеню о том, чему довелось ему быть свидетелем за двести с лишним лет.
Под зеленевшими
дубами земля была усыпана темно-бурыми прошлогодними
листьями; каждый
лист шуршал и шевелился, какая-то скрытая жизнь таилась под ними; что это там — лесные муравьи, прорастающая трава?…
— Ведь точно так могли бы сказать муравьи, копавшиеся около жёлудя, который пророс и стал
дубом; жёлудь пророс и стал
дубом и раздирает почву своими кореньями, роняет сучья,
листья, новые жёлуди, заслоняет свет, дождь, изменяет всё, что жило вокруг него.
А вокруг села, братцы мои, леса стеной стояли.
Дубы кряжистые, — лапа во все концы, глазом не окинешь. Понизу гущина: бересклет, да осинник, да лесная малина, — медведь заблудится. На селе светлый день, а в чащу нырнешь, солнце кой-где золотым жуком на прелый
лист прыснет, да и сгинет, будто зеленым пологом его затянуло… Одним словом — дубрава.
Бледные осенние тучи бежали по небосклону. Из них сыпался мелкий частый дождь; отдаленные горы и вершины были покрыты как бы серебряною дымкою; ветер то бурливо завывал по ущельям, раскачивая макушки огромных
дубов и шумя последними желто-красными
листами молодого осинника, то взрывал гладкую поверхность реки Волхов, и тогда, пробужденная от своего величественного покоя, разгневанная стихия бурлила и клокотала, как кипяток.
Он вошел, прошел в одну из боковых аллей и сел на скамью, под тень густых ветвей старого
дуба, вдыхая в себя свежий воздух и убаюкиваемый шелестом
листьев.
Бледные осенние тучи бежали по небосклону. Из них сыпался мелкий частый дождь; отдаленные горы и вершины были покрыты как бы серебряной дымкой; ветер то бурливо завывал по ущельям, раскачивая макушки огромных
дубов и шумя последними желто-красными
листами молодого осинника, то взрывал гладкую поверхность реки Волхова, и тогда, пробужденная от своего величественного покоя, разгневанная стихия бурлила и клокотала, как кипяток.
Нахохлился король, безмолвной плетью
лист с
дуба сбил.
Выйдя на изволок, мужик приостановился, огляделся и направился к редевшей стене деревьев. У большого
дуба, еще не скинувшего
листа, он остановился и таинственно поманил к себе рукою.